Глава VI ЖИЗНЬ В ПОЛОСЕ ПРИБОЯ
а потом разом, словно старики, потеряли стройность и равномерно изогнулись в западном направлении, как будто указывая, куда стремится поток жизни. Напрасно пытались ветви сопротивляться течению воздуха. Деревья тянулись ввысь, как им и полагается, но лишь до того момента, пока их вершины не высовывались из полосы затишья. Тут они начинали чувствовать, как упорно давит на них непрерывно текущая воздушная река, и, подчиняясь силе, изгибались, идя по линии наименьшего сопротивления.
Шелестящие звуки, тоном несколько выше, чем шорох, издаваемый деревьями, привлекли мое внимание к побелевшему стволу почти мертвого бакаута. Его суковатый ствол много лет подряд сопротивлялся напору воздуха, но возраст и безостановочная борьба сделали свое дело. Листья один за другим съежились, высохли и осыпались; кора побелела, и даже твердая, как железо, древесина поддалась распаду и сейчас чуть светилась в лунном сиянии. Одна за другой обнажились ветви и торчали во все стороны, голые и безжизненные. Лишь на одном сучке, обращенном на запад, сохранился небольшой пучок зелени. Жизнь буквально вытекла из этого дерева: ветер последовательно и систематически выдавил ее из каждой ветки, из каждой клеточки.
Я покинул свое убежище и вышел на площадку, открытую ветру. Сила его поразила меня. Пока я спал, пассат крепчал и сейчас дул почти со штормовой силой. Он немилосердно трепал мои широкие штаны и рубаху; здесь было прохладно, я зябко поежился. Спустившись к самой воде, я остановился и прислушался: и тут воздух был полон звуков — влажными всплесками волн, набегавших друг на друга, пением соленых брызг. Но все эти звуки доносились издалека, и я вспомнил, что нахожусь на подветренной стороне острова; чтобы узнать подлинную силу ветра, надо выбраться за мыс Полакка Пойнт, находящийся в нескольких милях отсюда. Вернувшись к месту ночевки, я сложил в мешки свои пожитки, съел еще одну банку говядины и пустился в путь, намереваясь до наступления жары пройти несколько миль.
С этого предрассветного часа ветер превратился в моего личного врага, назойливого и злобного, не дающего ни минуты передышки. Ночью, когда я спал, прикорнув где-нибудь под прикрытием скал, он холодил мое тело, а днем обдавал меня волнами раскаленного воздуха, обжигая щеки и лоб,— и все пел, завывал, заливался свистом... От солнца я еще мог укрыться под деревьями или в тени скал. Но от ветра не было
никакого спасения, и он отчаянно мне надоел.. Стоило поставить на землю мешки, как их засыпало сухим мелким песком; песчинки попадали в пищу, скрипели на зубах; одежда непрерывно трепалась и хлопала на ветру. Все это несказанно бесило меня. Пассат не ослабевал ни на. час —какой там час! — ни на минуту. Оказывается, проживая в своей хижине в Метьютауне, я получил лишь весьма приблизительное представление о том, что такое пассат: он свистел в кронах карликовых пальм, шуршал травами на прогалинах, но совершенно не ощущался в моем уютном домике. Я мог есть, пить и спать без всяких помех. Ложбина, где я жил, находилась как бы в полувакууме — положение на подветренной стороне острова избавляло ее от пассатов; сюда достигали только отдельные порывы ветра.